Из размышлений
Георгия Петровича Щедровицкого
«Историческая справка» из проекта. Вместо предисловия
Зачем и для кого нужно писать историю Колледжа?
Первый и понятный ответ – чтобы объяснять, что такое
Колледж, абитуриентам и их родителям. (Для этого, собственно, в 2004
году 5 одиннадцатиклассниц решили создать проект. Так родился Проект
«История “Проектного колледжа”».)
Но тогда – нужна ли история их школы ученикам? выпускникам? учителям?
С первым составом Проекта мы достаточно много обсуждали этот вопрос. Убедительного – хотя бы для себя – ответа не нашли.
А уже ближе к выпуску, в одном из наших разговоров
за чаем в кабинете русского языка, одна из проектанток (истинный
колледжут и неслучайный в Проекте человек) с отчаянием сказала, что, с 5
класса изучая историю на уроках, так и не понимает, зачем на самом деле нужно человеку знать историю.
Этот отчаянный вопрос я слышу всё время. Ищу убедительные ответы.
Один из таких ответов
(очень важный для нашего Проекта, на мой взгляд) дает Г.П. Щедровицкий –
тоже неслучайный для «Проектного колледжа» человек. Все сокращения и
шрифтовые вариации в приведенном ниже фрагменте – мои.
С.Г. Тетерина, руководитель проекта «История “Проектного колледжа”».
P.S 2010г.. Предлагаемая выборка была сделана ко 2-ым Колледжским чтениям (2006 г.)
Щедровицкий Г.П. «Я всегда был идеалистом…».
/ Издатели: Г.А. Давыдова, А.А. Пископпель, В.Р. Рокитянский, Л.П. Щедровицкий. – М., 2001. – Стр. 277-305.
/ Издатели: Г.А. Давыдова, А.А. Пископпель, В.Р. Рокитянский, Л.П. Щедровицкий. – М., 2001. – Стр. 277-305.
Текст, составивший содержание
данной книги – по сути дела, воспоминания – был произнесен
Г.П. Щедровицким и записан на магнитофон двадцать лет назад.
Живой, наполненный колоритными
деталями и яркими, проницательными характеристиками рассказ о своей
семье, о школьных и студенческих годах, о друзьях и недругах, о
единомышленниках и оппонентах сочетается с размышлениями о своем
жизненном пути. В нем мы имеем свидетельство человека о своем времени и о
себе, которое позволить кому-то составить, а кому-то уточнить
представление о Г.П. Щедровицком как о творческой личности и человеке,
искавшем свой ответ на «вечные» вопросы.
В книгу включено около ста фотографий.
Аннотация к книге
29 августа 1981 г.
Итак, я познакомился с Александром Зиновьевым весной 1952 года <…>
<…>
Эта встреча сыграла, конечно, огромную роль в моей жизни и во всем дальнейшем развитии. <…>
<…>
Это был первый
случай, когда какой-то другой человек понимал, видел, знал все то, что
понимал, видел, знал я. Так мне тогда казалось. Правда, при этом было и
одно очень существенное различие. И вот я теперь понимаю, что оно было
невероятно значимым для всей последующей истории, но я его отметил тогда
же.
Это различие заключалось в том, что Зиновьев все понимал сквозь структуру настоящего. Он
был на семь лет старше меня. Учился в ИФЛИ до войны. Служил в армии на
дальнем Востоке, потом участвовал в великой Отечественной войне: сначала
в танковых частях, потом в авиации, закончил войну
летчиком0штурмовиком. Ему было тридцать, мне было двадцать три – нас
практически разделяла целая эпоха. Иначе говоря, он был тогда старше
меня на самом деле раза в два. И все, что он обсуждал, у него было подкреплено опытом – опытом его собственной жизни.
У меня такого опыта жизни не было.
Единственное, на чем я строил свое понимание окружающего, свое
мировоззрение и миросозерцание, это знание истории. Историю, как выяснилось, Зиновьев знал плохо. А разговаривать нам было очень интересно, поскольку мы дополняли друг друга.
Я обсуждал все больше в
историческом контексте. Причем историю я понимал многопланово, потому
что таковыми были мои ранние школьные книжки: скажем, работы Покровского
с его большими историческими конструкциями сочетались с такими книгами,
как «История ХIХ
века» Лависса и Рамбо, книгой очень поверхностной, но дававшей большой
конкретный исторический материал. Я в то время уже очень хорошо знал две
классические работы Маркса «Классовая борьба во Франции 1840 года» и
«Восемнадцатое брюмера» и владел методом многопланового и многослойного
исторического анализа. Все то, что развертывалось у нас в стране, и понимал и осознавал сквозь призму этих исторических аналогий.
Зиновьев, наоборот, работал на
четком, ясном, глубоком видении самой окружающей жизни. Но при этих двух
совершенно разных типах знания был момент – может быть, один из самых
значимых для меня тогда моментов – буквально поразивший меня. Дело в
том, что у каждого из нас был свой прогноз, и, как выяснилось, они
совпали <…>
И в этих прогнозах не было ошибок?
А здесь же не действует понятие неточности, или ошибки, поскольку сам прогноз ведется в таких терминах…<…>
<…>
Такого рода прогнозы и понимание того, что будет
происходить, были теснейшим образом связаны с проблемой самоопределения,
т.е. я обдумывал это всегда и постоянно с одним вопросом: а что это
означает для меня и как я должен вести себя и действовать, чтобы моя
жизнь и работа были осмысленными?
И тогда я снова отвечал себе, что определение
принципиальных линий остается прежним и что, как бы ни разворачивалась
политическая ситуация, область моей работы лежит вне политики – она
касается значительно более глубинных механизмов.
И в этом, наверное, и заключается самое большое
принципиальное различие между Зиновьевым и мною – и в самооценке, в
самопонимании, и в оценке всего того, что происходило. Конечно, на эти
мои соображения уже накладывается продуманное за эти тридцать лет, но я
фиксирую здесь то, что осознавалось и мыслилось мной, причем очень резко
и принципиально, уже тогда.
Наверное, самое главное, что здесь должно быть
выделено и что потом непрерывно подтверждалось и развивалось, это то,
что я придавал чисто политическим и социально-классовым отношениям
второстепенную роль по отношению к традициям и культуре жизни народа. И
первую фазу всего этого гигантского социального и социокультурного
эксперимента я понимал не в аспекте политических или
социально-политических отношений, а прежде всего в аспекте разрушения и
ломки всех традиционных форм культуры. И я был твердо убежден, что путь к
дальнейшему развитию России и людей России идет прежде всего через
восстановление, или воссоздание культуры – новой культуры, ибо я
понимал, что восстановление прежней культуры невозможно. Именно тогда, в
1952 году, я сформулировал для себя основной принцип,
который определял всю дальнейшую мою жизнь и работу: для того чтобы
Россия могла занять свое место в мире, нужно восстановить интеллигенцию
России.
<…>
И вот здесь, наверное, требует обсуждения другой очень интересный вопрос, но уже обсуждения с точки зрения сегодняшнего дня. Я
думаю, что огромное, принципиальное различие, которое уже тогда было
между Зиновьевым и мною, состояло в том, что моя позиция была
социально-стратово очень резко определена: если говорить в вульгарных социологических терминах, я был сыном своего класса, класса партийных работников. И не только. У
меня было прошлое – прошлое, которым я гордился; причем это было не
просто советское прошлое, а прошлое, захватывавшее… ну, по крайней мере
три-четыре известных мне поколения. Прошлое и моего отца, и моей матери,
которое обязывало меня вести себя определенным образом. Вместе с тем
это прошлое, которое я понимал как прошлое русской интеллигенции,
создавало для меня очень ясную перспективу будущего.
<…> Я, действительно, до
сих пор мыслю себя идеологом интеллигенции, идеологом, если можно так
сказать, собственно культурной, культурологической, культуротехнической
работы. И в этом смысле моя позиция является сугубо элитарной.
Мне тогда уже, в 1952 году, казались бессмысленными
демократические установки русской интеллигенции – установки, которые
выражались в слезах по поводу жизни народа, условий его существования, в
заботах и стонах о народе. Я тогда уже, в 1952 году, сформулировал принцип, которого придерживаюсь и сейчас. Каждый
должен заботиться о себе, в первую очередь о себе как о культурной
личности, и в этом состоят его обязанности, его обязательства перед
людьми, каждый отвечает за свое личное поведение: не быть подлым, не
приспосабливаться к условиям жизни, наоборот, постоянно сохранять
непоколебимыми принципы и позицию, бороться за сохранение
принципиальности в любой ситуации. В этом и состоит, собственно говоря,
социально-стратовая позиция.
Я полагал и полагаю сейчас, что
как бы ни менялись социально-политические условия, человек может
оставаться интеллигентом, мыслителем. Интеллигент обязан оставаться
мыслителем: в этом его социокультурное назначение, его обязанность в
обществе. Интеллигент всегда обязан обществу, и его обязанность состоит в
том, чтобы понимать, познавать и строить общие
образцы. И это было как бы «завещание» и моих родных, и моей страты – я
обязан был перед теми, кто погиб, кто был уничтожен, продолжать эту
линию.
И потому у меня было совершенно
очевидное и ясное будущее. Оно опиралось на видение истории России и
истории других стран мира. В этом я черпал поддержку, основания и силы
для своей позиции. Я понимал, что история есть естественноисторический процесс, что люди,
отдельные люди, так же как и отдельные страты, не вольны в выборе
условий существования, они не выбирают ситуацию, а долг человека жить
активно, продуктивно и осмысленно в любой ситуации, какой бы она ни
сложилась или какой бы она ни получилась.
И поэтому я считал и считаю – я
неслучайно ссылался на идеи братьев Стругацких, – что и я, и все мы,
т.е. принадлежащие к страте интеллигенции, мы все являемся членами
группы «свободного поиска». Иначе говоря, мы
живем в условиях огромного социального эксперимента, который проходит в
мире, и обязаны выполнять свою функцию, выполнять ее всегда, каждодневно
и постоянно, сейчас – в такой же мере, как и тысячу лет назад, и в
такой же мере, как через тысячу лет в будущем. И вот эти функции и
назначения казались мне тогда вечными. Вечными. Постоянными. Это был
инвариант жизни – моей и мне подобных.
И в этом смысле я считаю себя
оптимистом, и у меня такое ощущение, что я всегда был оптимистом,
поскольку любая ситуация, какой бы страшной она ни казалась и какой бы
страшной она на самом деле ни была, воспринималась мною как материал,
который надо понять и который надо по возможности ассимилировать. <…>
В силу этой установки я в принципе не мог быть пессимистом и не мог не иметь будущего <…>
Зиновьев же – я это чувствовал и
знал уже тогда, а сейчас это стало убеждением, которое все время
подтверждается – не имел тогда и не мог иметь такой позиции. У него не
было прошлого. Он не мог отнести себя ни к какому классу, ни к какой
страте, тем более не мог отнести себя к интеллигенции.
<…> Он часто вспоминал деревню. Может быть, если бы не было этих
социальных пертурбаций и его семья оставалась в деревне, он, может быть,
имел бы эту историю, историю деревни, которая и актуализировалась бы
для него затем в разнообразных социокультурных отношениях. Но деревни
давно уже не было, а он был студентом ИФЛИ, танкистом, летчиком,
прошедшим всю войну, побывавшим в странах Запада. Он уже читал не только
Маркса, но и Гегеля, и Беркли, И Юма, и он принадлежал сфере мышления.
Но вот лично у него не было никакого прошлого и
не было истории, он входил в этот мир впервые. Он входил только через
свой очень сложный и богатый опыт жизни.
Я не думаю, что есть еще другие
поколения, которым было бы дано так много и так жестоко, как это было
дано поколению Зиновьева. Мы можем найти в истории не менее жестокие
времена, не менее бессмысленные по всему тому,
что происходило на поверхности, но это был пик. Это был пик, когда в
плане социального напряжения на протяжения жизни одного поколения
собралось... ну буквально все. Поэтому, фактически, история ему была не нужна. То, что он прожил <…> – вот этого всего хватило бы не на одну жизнь. Его индивидуальный опыт был единственным, на что он мог опираться, и его было достаточно, чтобы составить содержание жизни.
<…>
У Зиновьева <…> все зависело от того, насколько
он будет прагматически правильно и умело действовать. И он был прав.
Его будущее было связано только с его личной судьбой.
Мое будущее носило отчужденный характер, и больше
того, я мог рассматривать себя как слугу – слугу определенной социальной
страты. я должен был выполнять свою миссию. Бестрепетно, с верой в
судьбу, не делая ошибок. Вот что требовалось от меня. Не делая ошибок и
оставаясь принципиальным, ибо мы оба, между прочим, очень точно
понимали, и это тоже одна из важных тем наших обсуждений, что уцелеть
может только принципиальный человек.
Соблюдение раз сформулированных принципов стало для нас аксиомой жизни. И в частности, для меня это было жизненно
Поэтому моя задача состояла в том, чтобы нести свой
крест и выполнять свою миссию, не трусить при этом и оставаться
принципиальным и острожным, т.е. не позировать, не играть, а быть
выполняющим свое дело. <…>